О ГЛАВНОМ

Несколько дней назад мы создали (по сути можно сказать – обновили, перезагрузили) рубрику «великое в малом». Предлагаемый для этой рубрики нижеследующий материал поступил к нам следующим образом. Ваш покорный слуга имел счастье в своей жизни несколько раз встретиться с ныне покойным митрофорным протоиереем из Санкт-Петербурга Василием Тимофеевичем Ермаковым, родившимся и прожившим до 1943 года в городе Болхове Орловской области России. Последнее место служения отца Василия – храм преподобного Серафима Саровского на Серафимовском кладбище Санкт-Петербурга. После отшествия батюшки в чертоги Отца Небесного в 2007 году многие его духовные дети продолжили посещать этот храм, молиться, трудиться и служить в нём. В их числе — и мой родной брат с семьёй. Таким образом некоторые вести этого прихода изредка доходят до вашего покорного слуги. Последняя (сейчас почему-то модно говорить — крайняя) из них пришла сегодня. Печальная. От осложнений, связанных с инфекцией ковид, умер регент любительского хора Вячеслав Евгеньевич Римша. В ноябре 2014 года Вячеслав Евгеньевич дал интервью Владимиру Григоряну, которое поделили на две части и  разместили в сети Интернет на нескольких ресурсах. Мы предложим вам прочесть его в один приём. Как нам кажется, эти истории  именно о великом в малом. Кто имеет уши слышать, да слышит.

 

Протоиерей Владимир Зварич,

настоятель храма Рождества Пресвятой Богородицы д. Прилуки

04.10.2020 г.

---

Петербургский композитор Вячеслав Римша
о своём пути и встречах на нём

Песочный, или Графская колония

Ему было пятьдесят пять, когда отказали обе почки. Но он продолжает жить. Каждый погожий день плавает в ближайшем озере. Трижды в неделю отправляется в Питер: сначала в храм на Серафимовском кладбище, регентом которого служит четверть века; потом в музыкальную школу – готовить детский хор к очередному концерту. К сожалению, его молодой, вдохновенный голос не передать на бумаге. Расскажу о нём, как смогу.

*    *    *

Мы идём с композитором Вячеславом Евгеньевичем Римшей по посёлку Песочному – одному из самых приятных мест в окрестностях Петербурга. Тихо, солнечно, запах хвои в прозрачном воздухе. Спутник мой так оживлён, весел, что о беде его почти не вспоминаешь. Сплошь и рядом человек при своей болезни кто-то вроде запуганного, раздавленного служки. Более мужественные бросают смерти вызов, сражаются до конца. Но композитор Римша, кажется, просто о ней не помнит. Что-то вроде дара быть счастливым.

В давние времена посёлок, где он живёт, назвали Графской колонией, но чаще именовали просто Графской. Каждое лето тысячи дачников устремлялись сюда из столицы. С тех пор в Песочном мало что изменилось.

– Вот источник, – показывает Римша, – а это мозаичная икона преподобного Серафима, часовня построена в его честь. Вот здесь можно попить, умыться.

Смываю пыль с лица, пью холодную воду.

Ручей впадает в речку, а та – в озеро Разлив, это недалеко отсюда. Там стоял ленинский шалаш.

 

– Хотите пройти к храму? – предлагает Римша. – Он тоже построен в честь преподобного.

Позже я узнал, что это была вторая церковь в России, возведённая после канонизации Саровского чудотворца. Раньше успели возвести храм в Саратове – решительные волгари начали строить его ещё до прославления святого. Третий появился в Александрове – недалеко от Первопрестольной. Москвичи, само собой, считают его первым.

– Церковь появилась благодаря отцу Философу Орнатскому. Он был и членом Святейшего Синода, и состоял в комитете Саровских торжеств, – поясняет Вячеслав Евгеньевич. – Так что очень быстро получил разрешение, и уже на годовщину прославления преподобного храм приехал освящать Сергий (Страгородский) – архиепископ Финляндский, будущий Патриарх. Приехал тогда к нам из Кронштадта и отец Иоанн Сергиев. Дело в том, что у батюшки была племянница Аннушка, воспитанная в его семье. Однажды он попросил отца Философа найти для Анны супруга, и тот познакомил девушку со своим братом Иваном. Анна и Иван поженились, а спустя какое-то время отец Иоанн Орнатский стал настоятелем в нашем посёлке. После революции его, как и отца Философа, расстреляли, а Анна жила здесь до семидесятых годов. Дом её всё ещё стоит, и отец Иоанн наверняка там бывал.

Храм – изумительно красивый – стоит среди сосен. «Я называю это место Саровский бор», – говорит Римша. Рядом большой гранитный камень, на нём выбита дата основания Песочного. Это – не просто дачный посёлок. Здесь расположились два медицинских института – онкологический и радиологическиий. Протоиерей Игорь Филин организовал здесь сестричество, живущее общинкой, что-то вроде скита – сёстры помогают ухаживать за больными.

Направляемся домой к Вячеславу Евгеньевичу. Когда проходим мимо шикарного особняка в стиле новых русских, Римша огорчённо говорит:

– Никто здесь не живёт. А так была полянка. А вот этот большой дом – старинный, дореволюционный. В блокаду его хозяевам нечем было кормить ребёнка, и они обменяли часть земли на корову. После войны там построили дом, в котором я живу последние шестнадцать лет. Мы пришли, входите.

 •••••

«Пусть решает сам»

– У вас интересная фамилия, – говорю я Вячеславу Евгеньевичу.

– В Литве есть известный скульптор – Пятрас Римша, в Германии – историк Ганс фон Римша, а у белорусов был такой богатырь – Рымша. Фамилия пошла откуда-то из тех мест. Прадеда звали Казимир, в Белоруссию наш род перебрался из Литвы, так что деда Томаша стали звать Фома Кузьмич. Он был землекопом на строительстве железных дорог, потом стал партийным работником. Рассказывал, как боролись с партийной оппозицией, не давая говорить Зиновьеву с Каменевым, – как только те начинали, дед с товарищами вставали и начинали петь «Интернационал».

Так что отец мой был атеистом, можно сказать, с младых ногтей. Дома немыслимы были разговоры на религиозные темы. Папа был коммунистом, аскетом. Помню его пальто, перекрашенное, перелицованное из шинели. Он первым выходил на субботники, однажды – зимой – отправились с мамой рубить просеку через лес. Никого не удивляло, что им приходится этим заниматься. Но вот ещё одно воспоминание. Умерла бабушка в Подмосковье, и мы с мамой поехали на похороны. На отпевании я впервые увидел, как мама молится, стоя на коленях. Толкаю дядю: «Дядя Дима, дядя Дима, а что это мама делает?» А он мне: «Молчи, молчи!»

Отец был талантливым умельцем-плотником. Обувь мог починить, скорняжничал, разбирался в электрике. Мотор мог разобрать и собрать с закрытыми глазами. В одну из лабораторий, где создавались двигатели внутреннего сгорания, его приглашали на должность главного инженера, но отец предпочитал возиться с самолётами. Он был авиатехником, инженером полка.

Училище закончил перед самой войной, у меня есть фотография, где он выступает на митинге в мае 41-го. Самолёты, которые он готовил к полётам, не выходили из боёв, в одном из них был совершён ночной таран. Потом отца отозвали с фронта, отправив изучать реактивный двигатель. Он стал одним из первых людей в мире, понимавших, что это такое, читал лекции офицерам. На его глазах во время испытаний посадки реактивного самолёта на лыжах разбился лётчик-испытатель Григорий Бахчиванджи.

Папа мечтал, что я стану авиаконструктором, шутил, что тогда я смогу построить самолёт Р-1 («Р» значит «Римша»). Предпосылки для этого были: меня посылали на математические олимпиады, а когда я решил стать музыкантом, директор школы пыталась убедить отца, что это блажь, что я должен стать инженером. Отец, конечно, был двумя руками «за», но сказал: «Пусть решает сам». «Зачем ему это? Он ведь будет простым музыкантом», – недоумевала директор. Ну да, а так бы стал непростым инженером. Но я настолько любил музыку, что для меня вопросов не было.

Папа всё не мог понять, почему меня тянет в эту сторону. Допытывался: «В кого ж ты, Славка, такой пошёл? Вот стоит мотоцикл, другой бы его разбил, разобрал, а ты им даже не интересуешься». А я уходил в лес стихи сочинять. За пианино впервые сел в шесть лет, по своей воле. Инструмент, вообще-то, купили сестре, но она училась уже в пятом классе, и оказалось, что учить её музыке уже поздно. Зато меня было не оторвать. К музыке влечение было совершенно определённым. Как говорит апостол Павел, «Бог бо есть действуяй в вас и еже хотети и еже деяти о благоволении».

– Где вы жили тогда? – спрашиваю я у него.

– Вырос в военном городке рядом с Левашовской пустынью, где в 30-е годы расстреляли тысячи ленинградцев, в том числе деда моей жены. Там и при нас была какая-то секретная зона, помню забор, кусок леса за ним, овчарки бегают охрипшие.

– Когда вы начали писать музыку?

– А прямо в шесть лет и начал. Сижу, импровизирую, спрашиваю отца: «Папа, кто это написал?» – «Ну, или Бетховен, или Славка Римша», – серьёзно отвечает он.

Вячеслав Евгеньевич смеётся.

– Недавно проснулся, – говорю я Римше, – слышу чудесную музыку. Играет дочка Анечка, ей одиннадцать лет. Думаю, наверное, что-то французское, из XIX века. Определённо не русская традиция. Спрашиваю с видом знатока: «Кто-то из французских композиторов?» – «Нет, это я», – отвечает дочка. Больше этого не повторялось, но в то утро её словно ангел поцеловал. Поэтому представляю, что испытывали ваши родители. И что было дальше? Какие самые яркие эпизоды из детства запомнились?

– Да ничего яркого. Лес, грибы, велосипед, огород, куры, молоко парное, которое приносили по утрам к нам на крыльцо. Папа работает, а я сижу в кабине самолёта. Однажды с генерального ремонта пригнали Ли-2, так у нас называли американский «Дуглас». Папа нас с сестрой спрашивает: «Хотите покататься?» – «Конечно!» Полетели! В каждом доме минимум пара ребятишек была: бегали зимой на лыжах, летом играли в футбол и так далее. Мама вышла из крестьян, была домохозяйкой, потом пошла на аэродром телефонисткой. Происхождение её крепко выручало – жёнам офицеров в те годы приходилось непросто. Помню картину: висит на морозе бельё колом, бак с водой греется на плите. Финский домик, обложенный стекловатой, удобства на улице. Уже когда я учился в консерватории, на улице окликнут, бывало: «Славка, в баню идёшь?» – «Иду, иду», – отвечал я, направляясь в армейскую баню.

•••••

«Он взыскал меня»

– А христианством вы тогда интересовались?

– И да, и нет. Что такое вера – это было мне непонятно, но когда я заканчивал в 1974-м музыкальное училище, мне предложили взять что-нибудь русское для исполнения, например «Вечернюю песню» Балакирева. Но тут Костя Никитин (сейчас он известнейший хормейстер, а тогда пел у нас в допсоставе) говорит: «Хочешь, я дам тебе подлинный текст Балакирева?» – «Что за подлинный текст?» – «Свыше пророци». Ещё у меня в программе была рахманиновская «Богородице Дево, радуйся». Программа получалась довольно-таки церковная, а у нас как раз девушку чуть не исключили за то, что она пела в соседнем Никольском соборе. Однако мой педагог Галина Александровна Плакс всё одобрила, сказала: «Слава, я тебя прикрою. Если что – возьму всё на себя». На госэкзамене профессор Елизавета Петровна Кудрявцева удивилась: «Римша, где ты ноты взял?» Я объяснил, и тут она призналась, что у неё есть партитура «Всенощной» Рахманинова с его автографом. Духовная музыка – это такой пласт русской культуры, что хоровику трудно с ним разминуться. Но всё же Христос был для меня тогда замечательным литературным героем, не более.

Училище я закончил с красным дипломом и получил рекомендацию в консерваторию. Пошёл на композиторское, но мой педагог сказала дерзновенно, словно духом прониклась: «Слава, помяни моё слово, ты будешь работать хоровиком». И я действительно четверть века регент и 33 года – концертмейстер в детском хоре, ну а где концертмейстер, там и хормейстер.

Как-то мне предложили съездить в Прагу. Мой руководитель, профессор Калмыков, снимал тогда дачу у одной верующей женщины, которая мне сказала: «Слава, ты едешь в Прагу. А ведь твой святой покровитель – Вячеслав Чешский. Постарайся о нём что-нибудь узнать». Ладно. В Праге вышел прогуляться. Вижу, стоит конная статуя. И тут словно кто-то мне говорит: «Глупенький, это Вячеслав Чешский. Ты ведь хотел о нём узнать». Это было совершенно необычно – услышать эти слова, непонятно откуда пришедшие, изнутри, а может быть, извне. Так Господь нас познакомил. А когда отправился посмотреть Праховские скалы, проезжая Стара Болеслав, я увидел ещё одну статую. Сердце снова забилось – кто это? Оказалось, что мы проезжаем то место, где в Х веке святой Вячеслав был убит на ступенях храма родным братом. Согласно летописи кровь не высыхала несколько дней. На Руси святого князя очень почитали, ему молились мученики Борис и Глеб.

Так небесный покровитель вошёл в мою жизнь. Но до веры было ещё далеко. Помыслы были посвящены музыке, жизнь была наполнена ею, и нельзя сказать, что мне чего-то недоставало. Я или писал музыку, или занимался пианизмом, или слушал партитуры. Было жгучее желание вступить в Союз композиторов, потому что без этого никуда – зал не снимешь, издавать тебя не будут. Вступил я туда в 84-м году, мне было 29 лет.

А через год пришёл в храм.

– Это было как-то связано с той музыкой, которую вы писали?

– В основном я писал камерную музыку: виолончельная соната, вокальная сюита, романсы, прежде всего для хора. Правда, был у меня концерт, который назывался «Борис и Глеб», написанный на духовный стих: «Зря корабле напрасно приставаема,//Возописта прекрасеная два брата Бориса и Глебо://Брате Святополче, не погуби наю,//Ещё бо есми велми млады». Эту музыку отметили как очень своеобразную и посоветовали работать в этом направлении.

– Вас послушать, вы жили в православной стране.

– Да! И когда я пришёл в Церковь, друзья говорили: «Слава, да у тебя всегда была склонность к этому». «Склонность была чисто художественная», – отвечаю. «Нет, ты себе это внушил. Тебя всегда тянуло к древнерусскому». Это правда. В Москве я по музею Андрея Рублёва мог ходить целыми днями, родственники даже забеспокоились: «Что-то нам не по себе, что ты всё ходишь туда». Но веры не было… Нет, не музыка привела меня к Богу.

– А что?

– Прочитав книгу Раймонда Моуди «Жизнь после жизни», я поверил в бессмертие души, но мало ли почему она может быть бессмертна… Одна знакомая, помню, сказала мне: «Хочешь, объясню, почему ты пришёл в Церковь? Твоя сестра подавала за тебя сорокоусты». Можете воспринимать как ответ. Сам я не знаю. Сестра пришла в храм на два года раньше. Помню, бегает передо мной с крестиком: «Ну посмотри, какой хорошенький, ну надень». Во мне всё протестовало, я ответил: «Люся, это твои дела. Не трогай меня!» Но потом мне стало её жалко, и я надел крест. Следом она предложила причаститься, но тут уж я не выдержал. Такой гнев был, такое отторжение. Говорю: «Знаешь что?! Чтоб ты больше со мной об этом не говорила». Сестра испугалась: «Ладно, ладно, всё, больше не буду».

Через несколько дней мой армейский друг Валера Власов позвал меня в Псков, где у него была знакомая девушка. Мы отправились гулять по городу, зашли в Троицкий собор – Дом Пресвятой Троицы, Дом равноапостольной Ольги. Вдруг вижу товарища по консерватории Сергея Чижа. Он после стал старообрядческим священником, потом вернулся в нашу Церковь, а в тот момент был регентом в Троицком. Говорит: «Славка, давай сюда к нам в хор». – «Так я ничего не знаю!» – «Ничего, я тебе партию дам». Что же я тогда пел? «Свете тихий», «Ныне отпущаеши», что-то ещё. У Сергея гостил семинарист из Питера, которого я завалил духовными вопросами, так что он взмолился: «Подожди, я не всё знаю».

Потом мы с Валеркой и его знакомой отправились в Псково-Печерский монастырь. Подходим к воротам, видим икону Успения Божией Матери, и тут помысел мне, как и тогда, в Праге, предлагает: «Перекрестись!» Я аж вспотел. Слышу: «Да чего ты боишься? Перекрестись». С трудом поднял руку, перекрестился и поклонился. Следом перекрестились мои спутники. У пещер нас встретил мальчик лет пятнадцати. Оказалось, что перед поступлением в монастырь он учился в медицинском училище. Это было необычно. Спрашивает: «Вы верующие?» Молчим в ответ, а он, улыбнувшись, поясняет: «Если вы верущие, я святыни покажу, а если нет, расскажу об истории». «Э-э, – думаю, – если скажем, что неверующие, ты многое утаишь». «Мы верующие», – отвечаю.

И повёл он нас по пещерам, где лежат мощи печерских монахов. «Смотрите, – говорил мальчик, – люди непогребённые лежат, гроб на гробе стоит, это место называется Братским кладбищем. Но принюхайтесь, какое лёгкое благоухание, запах ладана напоминает». И действительно, пахло очень хорошо. У мощей отца Симеона (Желнина) мальчик нам предложил: «Приложитесь». Мы не знали, как это делается, сопровождающий объяснил: «Просуньте руку в нишу, возьмитесь за гроб». Я ничего не почувствовал, а Валерку будто током ударило – по всей пятерне. Возможно, потому, что на нём не было креста.

Возвращаюсь домой – сестра снова просит меня причаститься, робко так, мол, к началу учебного года хорошо бы… Прошло две недели с нашего предыдущего разговора, когда я с гневом отверг её предложение. А тут вдруг поворот буквально на 180 градусов – такая радость на сердце, будто я узнал, что ко мне приезжает дорогой друг. Это был мой первый и очень памятный опыт духовной жизни. И я сделал выводы. Первый: духовная жизнь – это жизнь сердца. Второй: Бог действует Сам. Я никогда не искал Бога. Он взыскал меня.

И когда я причастился в первый раз в церкви Смоленской Божией Матери, то, можно сказать, начал воцерковляться. В первый раз я сходил на причастие вместе с сестрой, а второй раз уже сам пошёл, это случилось в мои именины – день святого Вячеслава. Шёл 1985 год.

*    *    *

А летом я снял дачу в Изборске. Жил в деревенской избе, читал Библию, ездил на велосипеде. Там познакомился с отцом Алексием Лопухиным. Сколько же лет прошло? Батюшки уже нет на свете – умер прямо на заседании, где обсуждалось празднование 1150-летия Изборска. А тогда, в середине 80-х, он был молодым священником, только что закончившим академию. И так получилось, что у него регент сбежала, так что он попросил меня её заменить. Я согласился, но нервничал ужасно, и не беспричинно. Когда батюшка дал мне Шестопсалмие, я начал декламировать, знаете, как в школе, но вижу, бабушки на меня косятся. Оказалось, без выражения нужно читать, на одном тоне. Шестисотлетняя церковь – внутри Изборской крепости. Ни разу не закрывалась за всю свою историю – такая крепость в крепости. Это был мой первый регентский опыт.

•••••

Как найти духовника?

– Вячеслав Евгеньевич, как вы оказались у отца Василия Ермакова?

– Мы с сестрой ходили на Смоленку. Потом услышали, что православному верующему нужен духовный отец. Сестра поехала к отцу Иоанну (Крестьянкину), сказала, что у неё с братом нет духовника. Старец удивился и посоветовал обратиться к отцу Василию Ермакову. Они были земляками, оба из Болхова.

Мы не сразу решились поехать на Серафимовское кладбище к батюшке, но его хорошо знала наша знакомая – Таня Тушина. Она, кстати, была духовной дочерью старца Симеона (Желнина), ко гробу которого я приложился в Псково-Печерском монастыре. Отца Василия знала с детства, ещё с тех времён, когда он служил в Никольском соборе. Он был дружен с её родителями, отдыхал у них в квартире после служб, даже имел там собственные тапочки, Таня их мне потом подарила. Лучшего проводника в Серафимовский храм, чем она, нам было не найти.

– Хотите, отведу? – спросила она.

Мы, конечно, согласились. Пришли, присели рядом с батюшкой на катафалк, это такая лавочка, куда ставят гроб для отпевания. Отец Василий спросил про наших родителей, я ответил, что они атеисты. «Ну, может, вымолите с сестрой, – сказал он, потом добавил: – Ходи ко мне».

Я стал приезжать к нему на службы, присматриваться, но так привык к Смоленке, что её тоже не забывал. А потом решился, сказал батюшке: «Будьте моим духовным отцом». Он: «Славочка, я давно тебе говорю: ходи ко мне. Ну куда ты ходишь? На Смоленку? Брось их, ходи ко мне». Отец Василий ложной скромностью не страдал, чего не было, того не было. Наверное, потому, что ему была открыта воля Божия, так что не было нужды деликатничать.

Но я позже это понял, а в тот момент просто обалдел. «Ничего себе», – думаю.

•••••

Оптина

В разговоре мелькнуло упоминание Оптиной. Я уточнил, знал ли Вячеслав Евгеньевич трёх иноков, убитых сатанистом в пасхальную ночь 1993 года, – Василия, Трофима, Ферапонта. Оказалось, что они подвизались в обители в одно время.

– Как вы попали в Оптину?

– Я ездил туда много лет, последний раз в 92-м. Болхов – родина отца Василия – находится неподалёку от монастыря. Когда в обители начали расчищать мусор и нашли могилу преподобного Амвросия, отец Василий сказал: «Съездили бы, глянули, где батька наш жил». Я и поехал.

Подвизался там поварёнком и певчим на левом клиросе. А раскладушка моя стояла рядом с той, на которой спал иеромонах Василий (Росляков), правда, когда мы познакомились, он не был ещё ни монахом, ни Василием. Игорем его звали. Очень красивый человек, плечи – во! Я уже после узнал, что он был членом олимпийской сборной СССР, учился в МГУ на факультете журналистики. Ходил деловой такой – секретарь наместника всё-таки. Мы не общались особо, хотя он ко всем относился радушно. Однажды вижу, как он кладёт какие-то рукописи под матрас. А книг православных тогда не было, даже ксерокопированные ещё не появились. Спросил разрешения почитать. «Бери, конечно, – ответил он, – только обратно потом клади».

На следующий год я попал на его постриг. Впечатление потрясающее: как постригаемые ползут по полу в каких-то рубашках, босые, потом трижды им кидают ножницы, – мне не описать толком, это нужно видеть. Затем иноки должны три ночи провести в алтаре скита Иоанна Предтечи. Когда закончилась третья, я, помню, стою на клиросе, а отец Василий проходит мимо со свечой. Вдруг поворачивается и говорит:

– Слава, я стоял с этой свечой свою последнюю литургию. Возьми.

– Почему последнюю?

– Последнюю из тех, что приходится на время пострига.

А на Преображение отец Василий, уже будучи иеродиаконом, прочитал свою первую проповедь – изумительно художественную… Но главное – он был такой вдохновенный и свободный, когда читал.

Как-то приехали к нам немецкие студенты-протестанты, не понимающие, что такое монашество. И одна украинка, которая у нас на кухне пирожки пекла, заголосила: «Ох, як они смяются над нашими робятами, да я не могу». Тут входит Игорь, точнее, отец Василий и спокойно так говорит: «Ты чего расшумелась-то, а коммунисты над нами сколько лет издевались?» А ребята-немцы хорошими были, дисциплинировали, работали очень хорошо. Когда уезжали, оставили всю камнеобрабатывающую технику, что привезли с собой. Мы их тогда покормили в последний раз, а они сказали, что хотят нас отблагодарить, и спели под гитару «Аллилуйя». Хорошо спели, наши обрадовались: «Ой, спаси Господи!» Такой урок преподал отец Василий, как нужно относиться к людям. Он не соблазнялся какими-то массовыми поветриями, вроде осуждения иноверцев за то, что они другие.

Последний раз мы виделись за несколько месяцев до его смерти – я осенью из монастыря уезжал, а отцов весной убили.

Отец Амвросий (Немцов), живший в соседней келье с отцом Василием, сказал, что отец Василий меня разыскивает, просит зайти. Зашёл. «Славочка, уезжаешь?» – спрашивает отец Василий. «Уезжаю». И тогда он подарил мне две книги на прощание. Проповеди св. Софрония Иерусалимского и «Флорентийскую унию» св. Марка Эфесского. Больше мы не виделись.

Ферапонта я видел только со стороны, запомнил его огненную шевелюру. С Трофимом мемного общались. Уезжая из Оптиной, подошёл к нему (он в пекарне работал) и спрашиваю: «Отец Трофим, ты мне хлебушка на дорогу не дашь?» – «Сейчас нет ничего, – ответил он, – утром зайди». Утром я зашёл, и он, завернув в полотенце две горячие буханки, протянул их мне. Я тогда сказал ему: «Ты так хлеб печёшь, будто всю жизнь этим занимаешься». Он: «Да нет, тут человек один есть – он помогает, учит меня». Руки у него огромные были. Я потом прочитал, что он рыбаком был, потом на тракторе работал. Сильный человек.

•••••

«Мы!»

– Сколько лет вы были духовным чадом отца Василия Ермакова? – спрашиваю Вячеслава Евгеньевича.

– Двадцать два года. Из тех людей, кого я знал, на батюшку не был похож никто. Говор у него был такой… народный. И ещё, я его раздражённым вообще не видел, даже когда он гневался. Удивительно, но это так: гнев был для него инструментом, чтобы донести до человека какую-то мысль. Бывало, и слово резкое скажет, и самолюбие заденет. В ответ во мне начиналась брань, даже бунт, но постепенно приходило понимание, что батюшка никогда не действует по страсти, потому что не в духе. Смирял он совершенно обдуманно.

Вот пример. Как-то перестал отец Василий благословлять мою сестру. Она измаялась, очень переживала. Я напоминал ей, как отцы в прежние времена вразумляли духовных чад, но сестра всё больше негодовала и, наконец, объявила: «Если отец Василий меня в следующий раз не благословит, уйду от него». Вскоре заходит она в Серафимовский храм. Людей нет, тишина. Батюшка, увидев её из алтаря, кричит: «Сейчас, Люда, сейчас!» И следом за этими словами быстро идёт к ней и широко крестит: «Благослови, Господи, Людочку». И опять перестал благословлять.

А потом снова что-нибудь учудит, и мы смеёмся. Едем как-то в Пюхтицкий монастырь, слушаем, как экскурсовод рассказывает, что есть там святой колодец, где всякий должен искупаться. Раздаётся нарочито испуганный голос батюшки: «Холодно!» «Что вы! Что вы!» – восклицает экскурсовод, а отец Василий гудит в ответ с большим сомнением: «Простудимся!» В такие поездки он в рясе никогда не отправлялся, в светском был, поэтому непонятно было, что это священник шутит. Добрались до источника. Возле него священники, миряне – усталые и какие-то понурые. Появляется отец Василий, рубаху рвёт на груди – там тельняшка – и кричит: «Мы из Кронштадта!» Все смеются, настроение поднимается.

Он умел и рассмешить, и на серьёзный лад настроить, когда это было нужно.

Иной раз прижмёт к себе мою голову и скажет: «Как любимый ученик»,– подразумевая Иоанна Богослова. А в другой раз становился суров. Однажды возникли в храме нестроения. Кто прав, кто виноват – неизвестно, у каждого своё мнение. Я изложил своё, но вижу – батюшка не проникся. Спрашиваю недоуменно: «Неужели вы мне не верите?» А он резко и коротко отвечает: «Нет!» Это был хороший урок, ведь человек слаб: что-то не расслышал, зато понял так, как ему удобнее. Когда Господь сказал, что один из учеников предаст Его, все апостолы спросили: «Не я ли?» Никто из них не был уверен в себе, и правильно делали. Я же возомнил, что уж мне-то можно верить.

Как-то вхожу в алтарь довольный, весёлый. Но, по словам святых отцов, бывает радость духовная, а бывает – от возбуждения в крови. И у меня была такая, телесная. Не желая отвлекать батюшку, подошёл и в плечо поцеловал, а он в ответ: «Вот – Славка. Не учил бы его, взял бы ноты и по голове дал!» От радостного возбуждения у меня ничего не осталось. Позже я нашёл объяснение случившемуся у старца Льва Оптинского. Он духовное чадо своё так вразумлял: «Ты хочешь мимоходом спастись, наскоро научиться, потому у тебя и восторги, целование батюшкиного плеча или руки. А я при отце Феодоре был к нему без фанатизма; мысленно же готов был кланяться ему в ноги с сыновним почтением». А ведь у меня было наоборот: мысленно-то я не всегда был к отцу Василию расположен.

Конечно, с батюшкой временами было очень трудно. Ходит мимо и смотрит словно сквозь тебя, как бы и не видит, молчит. В один из таких периодов я заметил, как он выходит из алтаря. Что делать? Поворачиваюсь к свечному киоску, делаю вид, что чем-то интересуюсь. А батюшка сзади подошёл, стукнул меня кулаком по плечу и сказал только одно слово: «Мы!» Сказал и дальше пошёл.

Видел он нас насквозь. После молебна как-то ищу свою записку «за здравие» в общей стопке, а её нет. «Слав, не ищи свою, она у меня», – сказал отец Василий, заметив моё затруднение. «Откуда он знает, что это моя?» – думаю, ведь батюшка почерка моего не знает, имён родителей не спрашивал. Но как-то прозрел и, видно, взял сугубо помолиться о них. Потом вижу свою записку снова среди других. Немного расстроился, а отец Василий посмотрел проницательно так и произнёс: «Да, Славочка, а то скажешь, что не молюсь». Он видел мысли. Как-то мы сидели за праздничной трапезой. А в гостях у нас бывали генералы, губернаторы, артисты, например Кирилл Лавров и Нина Усатова. Батюшка всех поздравлял, а второй тост обычно доверял мне. Как-то раз я произнёс целую речь, и там были такие слова: «Мы верим, что вы видите наши мысли и наше будущее». Отец Василий тихо-тихо ответил, но я расслышал: «Да, это так».

•••••

«Славка, не поддавайся»

Вячеслав Евгеньевич рассказывает о том, как складывалась его жизнь регентом.

– Пять лет я на Серафимовском просто молился вместе со всеми, хотя все знали, что я композитор. Прихожу однажды, а в храме мою «Херувимскую» исполняют, выглядывают: слышу ли? Но на клирос меня батюшка долго не приглашал. Однажды спрашивает: «Славочка, ты что завтра делаешь?» – «Да ничего». – «А я служу, ты приходи, попой». После службы говорит: «Завтра снова приходи». Пришёл, слышу от него: «Славка, задай им тон!» – хору то есть. Я смутился: чего это при живом-то регенте тон буду задавать. Но оказалось, что регент теперь я. На вопросы, где, мол, он раньше был, почему его на клиросе не было видно, батюшка ответил: «А я ему давно говорю, давно говорю». Как давно? Первый раз позвал.

Спросил потом у него, почему прежде не предложил. «Ты был не готов», – ответил отец Василий. Никаких уговоров, ничего. Поставил на клирос, и всё.

Первое время я очень волновался, и батюшка как-то вышел из алтаря, встал рядом, запел теноровую партию – радостно так. «Славка, правильно пою?» – спрашивает. Весёлый такой. Иной раз зайдёт на клирос, где певчие не уверены в себе, смущены, наговорит не поймёшь что, а уходит – и все радостные.

– Вы сказали про «Херувимскую». А другая ваша музыка звучала в храме?

– Отец Василий был моим главным заказчиком. То к Пасхе попросит что-нибудь написать, то к празднику преподобного Серафима, и так всё время – не давал передышки. Как-то даже предложил написать песню про свой родной Болхов: «Над Болховом звон колокольный плывёт». Но если говорить о чисто светской музыке, то мне после прихода в Церковь писать её стало не интересно. Иной раз если и пишу что-то не для храма, всё равно стараюсь привнести нечто православное. Скажем, вторая тема в моей виолончельной сонате – знаменный распев, молитва. А в сонате № 2 для баяна «Аллилуйя» я использовал греческий распев «Христос воскресе из мертвых». В Финляндии её однажды исполнил профессор Олег Шаров. Потом рассказал мне, как к нему подошёл священник со слезами на глазах и спросил: «Как же это? Кто автор? Это ведь наша музыка».

– На клирос вы приходили в костюме, галстуке? Батюшка, я знаю, требовал.

– Нет. Я терпеть не могу галстуков, никогда их не носил. Поэтому отец Василий от других требовал, но не от меня. Он очень уважал волю человека, строй его души.

– Что самое трудное в регентстве?

– Самое трудное – находить общий язык с людьми. Как в монастырях говорят: «Два самых горячих места – это кухня и клирос». Один требует своё, другой – своё. Старушка у нас была, помню, очень волевая – Варвара Борисовна, дочь генерала. Росточка маленького, как ребёнок, а всё распоряжалась: это делай, то делай… Я понимал, что если отдам руль, то всё – управление клиросом потеряно навсегда. Батюшка Варвару Борисовну как только не смирял, кричал, бывало: «Не лезь к нему! Не лезь!», «Вон с клироса!», «Славка, не поддавайся!» Но она упрямая… Вот это были трудности так трудности. Потом она меня полюбила, зауважала, мы подружились. Я узнал, что её дядя, Павел Шатилов, был начальником штаба у генерала Врангеля – второй человек в Белой армии. У митрополита Вениамина (Федченкова) о нём можно прочитать. Отец Варвары Борисовны преподавал в Артиллерийской академии. Когда арестовали её мать, умер от горя.

Забыл сказать: хором я руководил не профессиональным, где пел мой друг Владимир Гришин, а другим – любительским. Состоял он из старушек и стариков – все блокадники. До меня регентом была Александра Анисимовна Гедз, всю жизнь возглавлявшая церковные хоры, пока её не поставили под моё начало. Но, как настоящий православный человек, она обиды не затаила и стала моей учительницей. Образование у неё было всего двухклассное, и вот почему. Как-то учительница начертила на доске: «Бога нет», – и потребовала от детей переписать это в тетради. Когда Александра Анисимовна пришла домой, то сказала отцу: «Папа, я в школу больше не пойду». И не ходила.

Брат её, Григорий Анисимович Гедз, тоже был у нас в хоре. Виртуоз, любым голосом мог исполнять партии. Родом они были с Украины, и в юности Георгий Анисимович своими руками изготовил кларнет, а потом играл на свадьбах. Ещё он был искусным сапожником. Всю ночь работал, а утром давал всем своим братьям и сёстрам – было их восемь душ – по денежке на горячий завтрак в школе. В колхоз вступать не стал, однако трудился вместе со всеми. Но как трудодни начали начислять, его обошли, сказали, что он не член колхоза. Обиделся Григорий Анисимович и прихватил мешок овса колхозного. Его арестовали и посадили в барак, до отказа забитый такими же горемыками. Дело было на Пасху. И предложил Гедз соседу, с которым они устроились под нарами: «Давай споём что-нибудь пасхальное». Спели и «Христос воскресе из мертвых», и Пасхальный канон, и всё, что положено. Из всего барака только их двоих и не расстреляли. Разобрались и отпустили.

Ещё Григорий Анисимович рассказывал про регента, у которого пел на Украине. Тот прошёл Первую мировую и страдал от раны. Но однажды ему явился Спаситель и спросил: «Где болит, Иван?» Потом перекрестил, и рана Ивана больше не беспокоила. А потом его замучили. Это случилось так: в декабре регента заперли в подвале, где было по пояс холодной воды. Живым оттуда он не вышел. Быть может, спасаясь от подобной судьбы, Григорий Анисимович подался в Ленинград. В блокаду работал шофёром на «Дороге жизни», возил продукты и снаряды.

Вот такие люди пели у нас на клиросе. Поначалу все были за семьдесят, но постепенно и молодые подтянулись. Среди них моя будущая жена.

•••••

Дом

– Вы поздно женились?

– Сначала мечтал вступить в Союз композиторов, был целиком погружён в работу. Потом стал верующим, пять лет в Оптину ездил. Скучно не было: музыка, монастырь, батюшка – жизнь насыщенная. Вот только родители тосковали, ведь сестра у меня – девица, а внуков-то хочется понянчить. Кстати, я уже рассказывал, что, когда последний раз провёл лето в монастыре, отец Василий (Росляков) подарил мне две книги. А третью на прощание вручил ещё один инок. Я думал, что-то аскетическое, а когда раскрыл, обнаружил, что там про равноапостольную царицу Елену. К чему бы это? Приезжаю в храм, подходит ко мне Елена, ночная дежурная, – оказывается, ей батюшка велел: «Иди пой со Славиком. Тебе с ним будет хорошо». Зиму вместе пропели, а через неделю после Пасхи поженились, – говорит Вячеслав Евгеньевич.

Это была та самая Пасха, когда в Оптине к небесным заступникам прибавилось трое мучеников.

– Мне было 38 лет, – продолжает Римша. – В тридцать девять родилась Сашенька – дочка, а спустя ещё четыре года и Гоша.

– Детям передалась ваша любовь к музыке?

– Не-а. Хотя дочка проучилась пять лет на дирижёрско-хоровом, помню, даже просила: «Папа, напиши мне грустный вальс». А потом взмолилась, чтобы её отпустили, сейчас на филфаке в Герценовке учится. Сын в девятом классе, хочет стать экономистом. В своё время мой отец удивлялся, почему я не в него пошёл, а я спокойно отношусь к выбору своих детей. Вот что ответил отец Алексий Лопухин на мой вопрос, хочет ли его сын пойти по родительским стопам: «Пусть хоть канавы копает, лишь бы не безбожник».

– Как вы оказались в Песочном?

– Снимали здесь дачу, нам всегда нравился этот уголок старой России. Однажды хозяйка звонит: «Хочу жить в однокомнатной квартире. Давайте поменяемся». Я растерялся, ведь дом большой, а в нём даже водопровод отсутствует. А Гошке месяц всего, Саша тоже совсем маленькая. Я к батюшке. Он: «Даже не думай, Слава, даже не думай, соглашайся, у тебя дети». То-то и оно, что дети. Но батюшку ослушаться – сто раз потом пожалеешь, ему многое открыто.

Были, конечно, сложности. Когда жена зимой ходила на источник пелёнки полоскать, под резиновые перчатки варежки надевала. Газ только два года назад провели. Но батюшка благословил… И ведь сейчас по моей болезни – лучше места не придумать. Здесь и озерцо есть, плаваю каждый день, да и во дворе посидеть за счастье, детям просторно. Это не в Питере в одной комнате мыкаться. Так что всё слава Богу.

•••••

«Не перебивай меня!»

– Вы не предчувствовали свою болезнь?

– Это было задолго до болезни, когда батюшка вдруг произносит: «Славка, всё думаю о тебе. За что тебе Господь такой крест послал?» Скорбно так спросил. Потом добавил: «Но делать нечего. Терпи». «Батюшка, о чём вы?» – испугался я. А он воскликнул: «Не перебивай меня на самом интересном месте!» – и рассмеялся, может быть, для того, чтобы успокоить, настроив перед тем, чтобы готовился. На следующий день я вхожу в алтарь, а он выходит. Разошлись было, но тут отец Василий оборачивается и говорит через плечо: «Мученик». Я расстроился, не знал, когда и откуда ждать удара. Впрочем, отец Василий уточнил: «Поживи до 50 лет, хватит с тебя. Сашеньку на ноги поставишь, тёщу проводишь». Гоши тогда ещё не было. Я думал, о чём он – о смерти, о священстве? Потом выяснилось. Ещё икона у нас мироточила, и я не мог понять, к чему это.

Болезнь… Это вообще фантастично. Четыре года назад, начиная с Николы Летнего, начала подниматься температура по утрам, но особого жара не было. «Неужели, – думаю, – какой-то грипп подцепил?» Мне ставили один диагноз за другим: и гепатит подозревали, и что-то ещё, а когда начали отекать ноги, решили, что почечная недостаточность. Но оказалось, что аутоиммунный гломерулонефрит. Он развивается обычно долго, иногда по двадцать лет, а у меня всё произошло стремительно. Таких случаев один на миллион, в Петербурге нас шестеро с этой формой взбесившегося иммунитета. Суть болезни в том, что почки у человека остаются совершенно здоровыми, но организм их отторгает словно чужой, несовместимый с ним орган. Врачи начали глушить мой иммунитет, но не получилось, почки он убил.

Был такой петербургский гомеопат Михаил Тайц. Он написал гениальную книжку, где есть загадочная фраза о моей болезни: «Это болезнь веры или безверия». И никто не может докопаться, в чём её причина.

– Болит сильно?

– Нет. Но почек нет, жидкость сама не выходит, накапливается. Поэтому меня через день подсоединяют к искусственной почке и выводят всё лишнее. Раньше даже с меньшими проблемами люди умирали. А потом придумали гемодиализ, первым у нас в стране попытались спасти с его помощью Андропова.

– А пересадка другой почки возможна?

– Да, четыре года жду. Позвонить могут в любой момент, даже в новогоднюю ночь. Однажды уже приглашали, но что-то не получилось. Нужно, чтобы совпало много параметров.

– Вы продолжаете писать музыку?

– Работаю. В этом году дважды стал лауреатом международных конкурсов. Один проводился к трёхсотлетию Александро-Невской лавры, я представил тропарь святому Александру Невскому. Второй – в честь юбилея Сергия Радонежского, написал ораторию для гуслей и хора. Помните это место в Псалтыри: «Славьте Господа на гуслях, пойте Ему на десятиструнной псалтири». Вот я и попытался. Другое произведение – «Земля моя родная» – было признано лучшим сочинением для детей по Петербургу в прошлом году.

Но, понимаете, через день по ночам я ложусь на диализ, потом весь день никакой. Когда начал писать «Мороз и солнце» для детского хора, произошёл эмоциональный наплыв, мне стало плохо. После дописал всё-таки, но делать могу намного меньше, чем хотелось бы.

– Руководить хором не можете?

– Постоянно езжу. Мои дни после диализа ребята сейчас взяли на себя, а в первый год я в пять часов утра вставал с больничной кушетки и ехал на раннюю литургию. Это было нечто! Сейчас в половине восьмого отправляюсь в храм, потом в музыкальную школу, а ночью – в больницу. День отлёживаюсь, потом всё повторяется.

•••••

«Беседы на заповеди блаженства»

– Не впадаете в уныние?

– Нет. Бог милостив. С мыслью о том, что «пришёл срок», я быстро свыкся. А почему бы и нет? Многих моих друзей уже нет в живых. Юлечка – светлейший человек, арфу преподавала – умерла от рака. Ей было всего сорок шесть. Про детей я задумывался, кто их поднимет, если что. Потом спросил себя: «А кто тебе сказал, что сможешь помочь детям, останься ты жив?» На всё Божий Промысел. Мой друг Евгений Мавлеев ушёл в сорок восемь. Был одним из крупнейших специалистов в мире по культуре этрусков, заведующим сектором Древней Греции и Рима в Эрмитаже. Я крёстный двух его детей. Жил он, можно сказать, в нищете. Однажды ему позвонил директор одного берлинского музея, спрашивает: «Как ты?» Женя смеётся: «Моего кота полгорода кормит». После его смерти жена Наташа, моя кума, осталась без средств к существованию, с зарплатой хормейстера в пять тысяч рублей. Но зарубежные друзья Жени предложили ей стать экскурсоводом для туристов из Германии по Эрмитажу и Русскому музею, сказав, что у неё дар общения. И она подняла двоих детей. Это в те времена, когда мужчины – инженеры, учёные – едва не побирались.

– Что это у вас за книга, Вячеслав Евгеньевич? – спрашиваю я, увидев на столике старинное издание.

– «Беседы на заповеди блаженства». Откройте.

Открываю, вижу дарственную надпись, под которой выведено: «Духовной дщери моей Александре Дмитриевне Михайловой в знак благодарности за добро». И подпись: «Протоиерей Иоанн Сергиев».

– Не может быть… Это батюшка Иоанн написал?

– Да, – смеётся Римша, – специально принёс, чтобы вам показать. Однажды Женя Мавлеев обратился ко мне как к церковному человеку. Рассказал, что у него есть хорошая знакомая, которая двадцать лет реставрирует шедевры, работа очень тонкая, со скальпелем, и сейчас она буквально погибает из-за того, что начала выпивать. Не могу ли я отвезти её к отцу Василию? «Конечно, – отвечаю, – но сегодня город прощается с недавно найденными мощами преподобного Серафима. Их крестным ходом понесут из Лавры на Московский вокзал. Давайте вместе со мной?»

Женя согласился, и мы встретились: он, его знакомая – назову её Верой, хотя это не настоящее имя, – и я. В тот день в процессии за мощами шло множество людей. Господь их собрал вместе подчас удивительными способами – иные с утра не знали, что окажутся в ходу. Проводив преподобного, мы с Верой договорились, что я отведу её к отцу Василию. Да, в двух словах объясню, почему она начала выпивать. Перед тем с ней случился целый ряд несчастий. Отец вышел во двор, где его ударили кирпичом по голове, а потом вгляделись и говорят: «О-о, да это не тот!» Отца парализовало, Вера начала ухаживать за ним, и от неё ушёл муж – решил, что его обделяют вниманием. Такая вот история.

В нашем храме, на Серафимовском, Вера отстояла службу, я объяснил ей, как подойти к отцу Василию, и когда мы встретились, спрашиваю: «Ну что, поговорила с батюшкой?» «Нет», – отвечает и показывает просфору. «Откуда это у тебя?» – «Отец Василий дал, когда проходил мимо. А ещё он мне ручку погладил». А ведь батюшка видел её первый раз в жизни. Слово за слово, Вера признаётся, что её предки были священниками, и называет место на Русском Севере, откуда она родом, – город Тотьма. «Ты знаешь, какой сегодня день?» – уточняю я, поражённый. «Вторник», – отвечает. Да, но то был день празднования памяти святого Феодосия Тотемского и чудотворной иконы Божией Матери Тотемской.

С отцом Василием они потом, конечно, побеседовали. Она ему на исповеди грехи начинает перечислять, а он ей: «Хватит на себя наговаривать. Ты наша». Пить она бросила, вскоре получила совершенно грандиозный заказ на реставрацию. В общем, всё у неё начало складываться. И как-то раз приносит она мне завёрнутую книгу, говорит: «Это подарок». Дома разворачиваю – сердце сильно забилось в предчувствии – и вижу автограф святого праведного Иоанна Кронштадтского. Звоню Вере, спрашиваю: «Ты хоть знаешь, чья там подпись? Я не могу принять такого подарка». Она: «Ты шутишь? Конечно, знаю – книга двадцать лет у меня. Я хочу, чтобы она была у тебя. Разговор закончен».

Но благодарить-то ей, на самом деле, не меня нужно было, а Женю Мавлеева. Это он на её беду откликнулся первым и меня сподвиг помочь.

Когда Женя заболел, отец Василий запретил нам с Наташей говорить ему, что это рак и надежды нет. Помню, как Женя причащался у нас в храме. Одна певчая – Тоня – принесла в тот день копию чудотворной Монреальской иконы Божией Матери, и образок вдруг обильно замироточил. Я попросил помазать Женю этим миром. Он долго рассматривал иконку, а потом посмотрел сквозь стену, так пронзительно, что этот взгляд запомнился мне на всю жизнь.

Он умер. Ждём автобус, Женю должны привезти отпевать. Вдруг кто-то прикасается к моему плечу. Оборачиваюсь – стоит Вера с каким-то мужчиной, улыбается и сообщает: «А мы пришли венчаться. Познакомься, мой жених». Я не знал, что на это сказать. Потом решился: «А ты знаешь, кого я жду? Женю Мавлеева».

«Ой, Женечка сейчас придёт!» – радуется Вера. И в это самое мгновение – вот Божественная режиссура! – подъезжает автобус, выходит Наташа в чёрном платке, у Веры глаза расширяются: она понимает, что происходит. Господь привёл её попрощаться с человеком, который её спас.

«Беседы на заповеди блаженства» напоминают мне об этой истории. Нет у меня уныния. Начинаю читать молитвы, и всегда на сердце сходит утешение – я чувствую, что Бог со мной.

 

Владимир Григорян

Источник: http://www.rusvera.mrezha.ru/719/3.htm http://www.rusvera.mrezha.ru/718/4.htm

Фото: открытые интернет-источники

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.